Russian English
, , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , , ,

"Если ты не готов умереть, то лучше и не начинать". О голодовках политзаключенных



На фото Натан Щаранский

31 марта российский политик Алексей Навальный объявил голодовку в колонии: испытывая проблемы со здоровьем, он требует допустить к себе доверенного врача, что предусмотрено законом. 16 апреля Навальный заявил, что администрация угрожает ему принудительным кормлением.

Голодовка — один из последних способов борьбы за свои права, имеющий богатую историю. Проект "Уроки истории" попросил советских политзаключенных, которые держали длительные голодовки в 1970–80-х годах, рассказать, почему они прибегали к голодовкам, что чувствовали в это время, как тюремная администрация пыталась заставить их сдаться, каким образом проходило насильственное кормление и что они бы сказали Навальному исходя из своего опыта.

Натан Щаранский

Натан Щаранский — советский правозащитник, диссидент, активист еврейского движения, один из основателей Московской Хельсинкской группы. В 1977 году арестован по обвинениям в измене родине и антисоветской агитации, приговорен к 13 годам лишения свободы. В заключении многократно объявлял голодовки, в том числе одну длительную, в знак протеста против лишения его положенных по закону писем и свиданий с родными. В 1986 году вместе с двумя гражданами ФРГ и одним чехословаком обменян на нескольких провалившихся агентов стран социалистического лагеря. В том же году репатриировался в Израиль, и сделал там выдающуюся политическую карьеру — в частности, неоднократно возглавлял разные министерства.

У политических заключенных было много голодовок. Календарь был заполнен короткими голодовками: 10 декабря — День прав человека, 30 октября — день политзаключенного, у еврейских политзеков было еще 24 декабря — первый день Ленинградского процесса. В эти даты мы символически голодали один день. Кроме того, иногда приходилось объявлять голодовки солидарности: например, когда [в лагере] избили политзаключенного Григорянца, мы голодали неделю. Но один раз у меня была очень длинная голодовка, подробно описанная в моей книге “Не убоюсь зла” — 110 дней, 33 раза искусственного кормления.

Я видел письмо Навального, где он говорит: причины объявления голодовки непонятны только тем, кто не был в этих условиях. Потому что ничего другого не остается. Я сразу почувствовал солидарность с этими словами. Когда нет больше средств протестовать против этой абсурдной, кафкианской реальности, когда всем понятно, что это полный произвол, но никто не собирается с этим ничего делать, единственный способ высказать свое неприятие — объявить голодовку, чтобы привлечь внимание к этому. Неважно, привлекаешь ли ты внимание людей или Господа Бога, Истории, Вечности — это становится почти одним и тем же. Потому что ты разговариваешь с вечностью, понимаешь, что даже если ты умрешь — может быть, это и есть та роль, которую ты должен сыграть в этой борьбе? А может быть, удастся привлечь внимание настолько, что это пробьет систему? Ты даешь понять, что готов умереть, если не выполнят твои условия. И если ты не готов умереть, то лучше и не начинать.

В чем мое положение было лучше и в чем хуже? Навальный объявил голодовку, сообщил своему адвокату, и весь мир уже об этом знает. У меня не было такой возможности. Я много месяцев готовился передать сообщение на волю через человека, который должен был освободиться. Я специально сел в карцер, чтобы можно было по Морзе сообщить, какой сигнал мои товарищи должны передать в письме, чтобы я знал, что они получили от него мое сообщение. Я сказал, что если через четыре месяца, в Йом-Кипур от меня не будет писем (а их не было уже год), значит в этот день я начал голодовку. Потом я ждал два месяца и получил письмо, которое не вызывало у администрации лагеря никаких подозрений, но сообщило мне, что на воле знают: в этот день я объявляю голодовку, причем иду до конца, вплоть до смерти.

В итоге КГБ было в полном шоке: моя жена выступила в Нью-Йорке с пресс-конференцией, что сегодня я начал голодовку, а они в Москве не получили никаких сведений из Чистополя (где я сидел). И только через сутки выяснилось, что моя жена знает лучше. Это было важнейшим условием, чтобы через 110 дней они отступили. Была огромная кампания с участием мировых лидеров. Но чтобы ее подготовить, пришлось много месяцев изобретать способы, как передать весточку.

Что у него хуже? Сегодня права человека — не настолько неотъемлемая часть международных отношений, как в те годы. Это был результат долгой борьбы — чтобы Картер, а потом Рейган превратили права человека в часть американской политики. А сегодня гораздо хуже работает политика linkage — связывания вопроса прав человека с важными для СССР экономическими, политическими и культурными договорами. Например, поправка Джексона, которая связывала свободу эмиграции со свободной торговлей с Советским Союзом. Это было одним из главных обвинений по моему делу: что еврейское сообщество добилось, чтобы американский Конгресс провел поправку в закон о свободе торговли. Ее смысл был в том, что те страны, которые не допускают свободной эмиграции, не могут пользоваться режимом наибольшего благоприятствования. Другой пример — процесс в Хельсинки: во время моей голодовки в Мадриде проходили международные переговоры, где вопрос судьбы членов Хельсинкской группы напрямую увязывался со всем комплексом культурно-экономического и политического сотрудничества с Советским Союзом.

Трудно было передать сообщение на волю, но когда получалось — свободный мир сразу связывал это с другими аспектами отношений с СССР. Сегодня это намного более проблемно: за 8 лет Обамы и 4 года Трампа вопросы прав человека в американской политике отошли на задний план). Есть признаки, что администрация Байдена хочет вернуть их на прежнее место, но это пока вопрос. И проблем много: с Гонконгом, с Саудовской Аравией, с Россией; и чем раньше заниматься — администрация еще не решила.

По поводу ощущений голодающего. Тогда это было так: 6-7-8-10 дней ты голодаешь, сотрудники тюрьмы пытаются убедить тебя перестать, но в целом ничего не происходит. Постепенно твои силы убывают. Очень важно продолжать, сколько можешь, заниматься гимнастикой, а не лежать трупом на кровати, потому что это только ускоряет ослабление организма. Но потом у тебя уже все меньше сил делать зарядку, и приходится лежать, чувствуя, что твои силы уходят.

Затем в какой-то момент тебя начинают искусственно кормить. В Чистополе тогда не было большого опыта обращения с политзаключенными, поэтому они в первый раз пришли, наивно собираясь кормить меня через задний проход. Это по сути была большая клизма, и они быстро поняли, что это [плохая идея]. На следующий раз — уже через рот. Как это делают: приходят, надевают на тебя наручники, засовывают силой в рот так называемый роторасширитель — две пластины, их раздвигают, и твой рот открывается. Вводят в горло шланг — в первые разы это вызывало у меня страшные конвульсии и приступы удушья. И вливают около двух литров какой-то жидкости, в которой есть полезные для организма вещества, а затем уходят. Организм начинает реагировать очень бурно, сердце будто вот-вот выпрыгнет из тебя — может быть, 200 ударов в минуту. Живот как будто разрывает. Но через 20-30 довольно тяжелых минут начинается резкое облегчение, ты становишься полон сил. В течение примерно суток чувствуешь себя хорошо, можешь встать, написать какое-то очередное заявление, если хочешь. Можешь рационально вести диалог сам с собой. Но на второй день как правило чувствуешь резкое ухудшение, силы пропадают, а на третий ты уже слаб, как перед кормлением. И тогда они появляются опять, цикл повторяется. Но с каждым разом ты все быстрее входишь в полубессознательное состояние. И потом, уже на 70-80-е сутки ты уже просто лежишь и слабо что-то соображаешь. В случае моей голодовки был очень памятный день: 47-й, когда умер Брежнев. Были торжествующие крики по всей тюрьме. Даже у меня нашлись силы встать и передать по Морзе в карцер, что Брежнев умер. Мысль о том, что мое сердце выдержало, а его — нет, давала силы на продолжение.

Буквально на второй день моей голодовки к нам приехал заместитель главы прокуратуры Татарии, что само доказывало, что «там» это произвело впечатление. Он угрожал, топал ногами, кричал «как вы смеете». Это было довольно смешно: я объявил, что собираюсь умирать, а он мне угрожает. Я говорил ему: «все это бессмысленно, просто дайте мне написать письмо и получить из дома подтверждение, что оно получено, и я сниму голодовку». Он отвечал, что я не могу диктовать им условия, и требовал прекратить голодовку — потом, мол, напишу. Я говорил, что нахожусь в этой ситуации уже целый год. Когда он начал в очередной раз кричать, что я умру, и никому нет до этого дела — я просто встал, ушел в свою камеру, лег и сказал охраннику, чтобы больше меня не тревожили. Я думаю, это было правильно, потому что самое лучшее — показать им, что их аргументы на меня больше не действуют, что я принял решение гораздо более высокого уровня.

Они приносили мне письма от матери, где она писала, что больше года ничего не знает: жив ли я? Что у нее было повышенное давление, ее клали в тяжелом состоянии в больницу. И мне говорили: видите, что вы делаете со своей матерью? Начинайте вести себя нормально, снимайте голодовку, мать получит свидание, и все будет хорошо. Но моя мама была очень сильный боец, и в какой-то момент перестала писать такого рода письма. Тогда представитель КГБ из Москвы приехал сообщать мне, в каком тяжелом состоянии моя мама из-за моего поведения. Но я с ним просто отказался беседовать.

Их возможности давить с помощью дезинформации на Навального гораздо меньше, поскольку он, я так понимаю, более-менее знает, что происходит в мире. Их возможности давить, причиняя проблемы близким — безусловно, существуют. Не хочу им подсказывать, но думаю, они сами знают.

На 110-й день они наконец принесли письмо от моей матери и дали возможность написать ей, а потом принесли ответ, что она получила мое письмо. После этого я снял голодовку. А для руководства тюрьмы она кончилась плачевно. Их сделали стрелочниками — обвинили в том, что началась всемирная кампания солидарности в связи с голодовкой, о которой никто не должен был знать. В итоге начальник тюрьмы был снят с работы, а вскоре, как злорадно нам зэкам сообщил по секрету один из “вертухаев” — покончил жизнь самоубийством в белой горячке.

Если голодовка Навального будет продолжаться долго, и он не отступит, пока его требования не будут выполнены, то я думаю, что физически это будет похоже на мой опыт. Но возможность почти ежедневно общаться с внешним миром создает несколько другие условия.

В итоге важно только то, есть рычаги давления на тюремщиков или нет. Если тюремные власти не очень боятся твоей смерти, то они допустят ее. В той же Чистопольской тюрьме через год после моей голодовки умер Анатолий Марченко (член Московской Хельсинкской группы). Во время его голодовки по разным причинам не было такого давления на власть, как во время моей — давления из-за границы, которое бы транслировалось через Москву на руководство Чистопольской тюрьмы, на месте принимающее решение, спасать ли голодающего от смерти. В том случае голодовка не сработала. И мне они постоянно объясняли, что «у мира много своих проблем» и «нам какая разница, умрешь — так умрешь. Ради чего ты тратишь свою жизнь?». Мне говорили, что умру я или нет — мое личное дело, решил умирать — пускай, им-то что. Но если в Москве, а не в колонии, будут видеть, что это дестабилизирует их положение в мире и внутри страны… Ведь Навальному своим приездом удалось вывести сотни тысяч людей по всей России на улицы. И его посыл правильный: я не боюсь, и вам нечего бояться. Когда люди постоянно находятся под самоцензурой, боятся сказать, что они думают — это очень неудобное для них состояние. Поэтому когда люди массово начинают переставать бояться, становятся из двоемыслящих свободными — эта ситуация для недемократических режимов очень опасна. Поэтому в итоге власти будут определять, насколько действия Навального заражают и поощряют людей открыто высказывать свое мнение. И насколько это влияет на международные интересы России и российских чиновников.

В моем случае голодовка была из-за изоляции: мне не давали писать письма на волю и видеть родных. В случае с Навальным изоляции нет, он требует по сути изменения режима содержания. Это безусловное издевательство и лицемерие — что человека, который сам приехал в Россию, нужно каждый час будить проверять, потому что он якобы может удрать. Он требует от системы измениться, требует, чтобы она начала вести себя логично и гуманно. Ясно, что система не изменится, но она может изменить свое отношение к нему, если увидит, что это подрывает ее стабильность.

Навальный не нуждается в моих советах. Он сам всё понимает. Когда он полетел в Москву, меня интервьюировали по израильскому радио, и я очень разозлился от одного вопроса. Меня спросили: что, он какой-то очень недалекий человек, не понимает, что его ждет в России? Почему он сам, добровольно, едет туда? И я ответил: если его цель в том, чтобы спокойно жить, писать мемуары и участвовать в какой-то политической деятельности, то да. Но если он выбрал цель бороться с этой системой, донести до граждан России, что борьба с этой системой освобождает и их, то он безусловно ведет себя правильно. Он демонстрирует: смотрите, я борюсь с этой системой, я не боюсь ее и я — свободный человек. Так я его понимаю, то же самое я в свое время чувствовал. И я думаю, что это очень опасное для властей чувство, поскольку оно заразно.

Витольд Абанькин

Витольд Абанькин — советский и российский диссидент и правозащитник. В 1966 году арестован при попытке побега в ФРГ, обвинен в измене Родине и дезертирстве, приговорен к 12 годам лагерей. Отбыл срок полностью, содержался в том числе во Владимирской центральной тюрьме вместе с Владимиром Буковским, Кронидом Любарским и другими политзаключенными. В 1991 году участвовал в подавлении путча ГКЧП, занимается правозащитной деятельностью, а также поет в группе “58-я статья” песни на стихи поэтов, убитых в советских лагерях.

Я голодал в общей сложности 135 дней. Мы голодали 7 ноября в знак протеста против попрания прав человека в СССР, 10 декабря — в международный день прав человека, кроме того, были разные голодовки по 3-5-10 суток. Ну и во Владимирской тюрьме у меня была голодовка 35 суток. Но прежде чем голодать, мы старались переправить информацию в Москву, и она шла на Запад. Потому что нас сильно поддерживали, когда мы голодали — и в СССР, и за рубежом.

Однодневная голодовка объявлялась в знак протеста против чего-то. Например, был такой майор Федоров в 36-й политзоне Пермской области — откровенный идиот. Однажды он приказал, чтобы на тумбочках в бараках ничего не лежало. Входит в барак — лежит какая-то брошюра. Он ее хватает, бросает на пол и начинает топтать. Один из зэков ее поднимает и говорит: “Гражданин майор, это же советская конституция!” Он на минуту остолбенел, потом выхватывает ее, бросает опять на пол, топчет и говорит: «Эта конституция не для вас, а для негров!». Ну, мы проголодали сутки в знак протеста против попрания майором Федоровым советской конституции и прав человека.

Нас заставляли работать. Хотя по инструкции голодающего уже на третьи сутки нельзя выводить на работу. Они пытались — мы выходили на работу и не работали. Нас сажали в карцер. Потом выпускали и опять сажали, если мы не прекращали. Потом сажали в ПКТ, а потом — Владимирская тюрьма. В 1974 году мы объявили голодовку, когда один из офицеров ударил зэка, украинца Сопиляка. И нас, больше 20 человек, отправили во Владимирскую тюрьму, каждому дали по три года. Но сначала мы прошли конвейер наказаний: карцер 2-3 раза, ПКТ месяц-два, Владимирская тюрьма. В 1974 мы прибыли во Владимирскую тюрьму, а в 1977-м — вернулись в 36-ю зону.

Что касается длительных голодовок, то я голодал во Владимирской тюрьме с Алексеем Сафроновым 35 суток в 1975 году. На 13-е сутки нас начали принудительно кормить — потому что во Владимирскую тюрьму приехал прокурор. Кормили через рот шлангом. А вот Володю Буковского, когда он голодал в СИЗО, кормили через нос. Это ужасная процедура, он после нее был весь в крови. Через нос кормят специально, чтобы задавить зэка и заставить его прекратить голодовку. Через рот — не так страшно. Но если начинаешь сопротивляться — у них есть специальные клещи, которыми разжимают челюсти, могут сломать зубы. Мы открывали рот — не старались причинить себе большого вреда.

35 суток мы голодали, требуя расследования убийства в тюрьме. Там был такой случай — передо мной как раз сейчас лежит это сообщение:

«Сообщаю вам, что ваше заявление прокуратурой Владимирской области рассмотрено. Ваше утверждение о том, что процесс причинения телесных повреждений осужденному Тихонову сокамерниками Бобровым и Бариным в 1975 году в учреждении Т-1 (это Владимирская тюрьма) наблюдал через смотровое окошко замначальника тюрьмы подполковник Угодин, при проверке не подтвердилось».

Это мне отвечает помощник прокурора Владимирской области по надзору. Этот ответ я получил в 1990 году, потому что, выйдя на свободу, продолжал бороться за права людей, над которыми издевались и которых убивали во Владимирской тюрьме. А этот Тихонов — он был ветераном, потерял руку на фронте По нашему примеру он начал писать жалобы о произволе надзорсостава. Его бросили в пресс-хату и убили там. А в глазок наблюдал замначальника тюрьмы по режиму подполковник Угодин — откровенный садист, о нем даже сами менты, его сослуживцы, шепотом нам говорили что у него есть “психические вывихи”.

Нас, политзаключенных, прессовать боялись — отыгрывались на уголовниках. Но мы защищали уголовников, потому что и уголовники нам помогали. Во-первых, через них шла вся информация на волю. Во-вторых, они присылали нам продукты: хлеб, сахар, масло, лук. А мы помогали им, хотя нас держали отдельно — писали жалобы. По нашим жалобам из тюрьмы освободили одного уголовника, дело которого было шито белыми нитками — а у него было 15 лет срока, из которых 10 тюремного. Многим снизили сроки, изменили режим. В общем, мы им помогали как могли, а они в свою очередь как могли помогали нам.

Мы никогда не заявляли голодовку до победного конца. У нас был на 11-м лагере в Мордовии в 1967 году один бандеровец, который объявил голодовку до победного конца. Это очень опасное заявление. Он голодал четыре года, можете представить? Мы его уговаривали прекратить, но он был упертый: я, говорит, сказал — до победного конца. Поэтому такие заявления очень опасны. «В знак протеста» — и все, даже не говорили, сколько суток.

К сожалению, я не помню фамилию того бандеровца. Тогда в лагере было около 2 тысяч зэков. Я составил списки зоны (кто есть кто, какая статья и срок) и отправил их отцу с оказией — через уголовников, через ментов. Но отец умер за 10 месяцев до моего освобождения, и я не нашел, куда он все это спрятал, хотя перерыл все. Ведь сообщение было написано на папиросной бумаге мелкими печатными буквами — всю информацию можно было спрятать в спичечном коробке.

Что касается ощущений голодающего. Обычно на третий день начинает болеть голова. День-два болит голова, потом это проходит, организм переходит на внутренние резервы. Сначала поедаются жиры, потом мышцы, и третья стадия, самая страшная — организм начинает поедать мозг. Человек не выдерживает, сходит с ума — это жутко.

Но это зависит от индивидуальных особенностей. Я никогда не пил (даже пиво) и не курил. У меня был первый разряд по штанге, в лагере я все время занимался тяжелой атлетикой, акробатикой. Я был очень сильным, танк мог своротить. Мне все завидовали, — а старые зэки, бандеровцы, «лесные братья» ругали, говорили: себя угробишь, сердце, и вообще, ты сам с собой хуже обращаешься, чем с тобой большевики (смеется). Поэтому голодовки я переносил очень легко. На 13-е сутки, когда приехал прокурор и меня стали кормить — я по камере ходил на руках. Крутил сальто в прогулочном дворике. Я носил Буковского на плечах — он у меня был вместо штанги, худющий такой (смеется). Сны — необыкновенные, голова — чистая, мозг — работает. Чувствуешь себя, как будто можешь взлететь как птица. Запах черной икры, колбасы — не тянет ни к какой еде. И мы с Алексеем даже не хотели выходить с голодовки. Менты перед нами на цыпочках бегали — они не знали, когда мы закончим и закончим ли вообще.

Мы закончили голодовку, потому что, хоть и не добились возбуждения дела, так пуганули ментов и Кремль, что они не знали, что с нами делать. Менты откровенно говорили: «Из лагеря направили к нам в тюрьму — а мы куда направим? Хоть бы их всех поменяли, как Буковского, они нам жить не дают». Мы же всполошили всю тюрьму. Навели порядок — там же с питанием был кошмар. У нас в зонах готовили верующие, плюс КГБ-шники в зоне постоянно — не воровали продукты. А в тюрьме — менты, они  просто обкрадывали зэков.

Мы требовали приезда прокурора, начальника тюрьмы полковника Завьялкина. А нам менты говорят: «Вы только приехали сюда, а я здесь полгода работаю и Завьялкина ни разу не видел!». А я сказал менту: «Завьялкин сам будет раздавать нам борщ и кашу. И борщ и каша будут нормальные, как положено по режиму».

Загудел Запад, прилетела комиссия из Москвы, и сам Завьялкин ходил с этой комиссией — возили на тачке бидон с борщом и кастрюлю каши, и он сам раздавал. Говорил Буковскому: «Владимир Константинович, смотрите, в борще и лучок зажаренный на постном масле, и картошечка, и капусточка, ну как, будете кушать?» (смеется). Менты и зэки были в шоке.

Ну а потом мне чуть новый срок не намотали — я собирал информацию о произволе ментов. Чекист Обрубов забрал все записи, ко мне пришли и сказали: «Мы люди не жадные, раз ты хочешь еще срок — мы тебе добавим. Лет 5 получишь по 70-й статье за антисоветчину». Я им сказал: «Ребята, если в моих записях есть хоть доля лжи — я сам напишу заявление, чтобы мне дали срок побольше. Но я прошу, чтобы в суде были свидетели — менты и уголовники, я назову вам их фамилии». Ведь они мне поставляли информацию, и я ее проверял. Меня посадили на 15 суток в карцер. Информацию переправили на волю, она попала к Сахарову — и Андрей Дмитриевич предпринял какие-то шаги, я даже не знаю, но от меня отстали.

Навальный делает ошибку. Он требует врача — ему не вызовут врача. Голодовка — это последнее средство зэка в борьбе за права человека, за свои права. И ставить такие условия очень рискованно: во-первых, можно потерять лицо. Во-вторых, можно обесценить голодовку. Нельзя этого делать — надо все просчитывать.

Мы, прежде чем начинать голодовку, всегда по возможности собирались, совещались, передавали информацию на волю и потом уже начинали. И когда мы голодали, у советских посольств в европейских странах проводились митинги и пикеты — да такие, что послы боялись нос высунуть. Поддержка была колоссальная. Когда в лагере умер Юра Галансков, даже французские и итальянские коммунисты направили ноты протеста Брежневу и КПСС. Церкви всего мира отслужили панихиды по кончине Юры. Это было такое ЧП: коммунисты замучили поэта в лагере! Сейчас я не вижу такой поддержки.

Совет я бы Навальному дал один — когда ты идешь за правду, ничего не страшно, потому что правда, справедливость, свобода — это божественные понятия, Бог помогает. Я чувствовал эту помощь: чем больше меня давили, тем больше у меня было сил сопротивляться.

Есть такое изречение: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой». В 1991 году наш народ получил свободу. Но не знал, что с ней делать, потому что никогда не был свободным. Думали, что демократия победила, и теперь все пойдет само собой. Нет, гражданское общество надо строить, и за него надо бороться. Без борьбы ничего не получится. А Алексею я желаю здоровья и победы.

Беседовал Глеб Струнников

Источник: Уроки истории, 17.04.2021


Приведенные мнения отображают позицию только их авторов и не являются позицией Московской Хельсинкской группы.

Поддержать МХГ

На протяжении десятилетий члены, сотрудники и волонтеры МХГ продолжают каждодневную работу по защите прав человека, формированию и сохранению правовой культуры в нашей стране. Мы убеждены, что Россия будет демократическим государством, где соблюдаются законы, где человек, его права и достоинство являются высшей ценностью.

45-летняя история МХГ доказывает, что даже небольшая группа людей, убежденно и последовательно отстаивающих идеалы свободы и прав человека, в состоянии изменить окружающую действительность.

Коридор свободы с каждым годом сужается, государство стремится сократить возможности независимых НКО, а в особенности – правозащитных. Ваша поддержка поможет нам и дальше оставаться на страже прав. Сделайте свой вклад в независимость правозащитного движения в России, поддержите МХГ.

Банковская карта
Яндекс.Деньги
Перевод на счет
Как вы хотите помочь:
Ежемесячно
Единоразово
300
500
1000
Введите число или выберите предложенную слева сумму.
Нужно для информировании о статусе перевода.
Не до конца заполнен телефон
Оставьте своё имя и фамилию, чтобы мы могли обращаться к Вам по имени.

Я принимаю договор-оферту

МХГ в социальных сетях

  •  

© Московская Хельсинкская Группа, 2014-2022, 16+. 
Данный сайт не является средством массовой информации и предназначен для информирования членов, сотрудников, экспертов, волонтеров, жертвователей и партнеров МХГ.